Дмитрий Воронков
В тихом зале музея, искусства священного храма,
где я не был, наверное, лет приблизительно сто,
позабыв, как прохладен ланит ее розовый мрамор,
обнимал изваянье, не знаю, надеясь на что.
Как я мог ожидать, чтоб она в одночасье воскресла,
сразу всех и ничья Галатея, подруга, жена?
Затекли за три тысячелетья лодыжки и чресла,
неуместно открыта, не вовремя обнажена.
Безответна, печальна и напрочь чужда вожделений,
как ее ни ласкай, ни целуй, ни пытай, ни потей,
не способна она разомкнуть ледяные колени,
ни для страсти горячечной, ни для рожденья детей.
За музейными стенами стаи сговорчивых женщин,
толпы тонких, высоких и полных живого огня,
увидав эту сцену, сочли бы меня сумасшедшим,
но в музеи не ходят они, и не видят меня.
Ощущая родосского мрамора твердь под руками,
я и сам идиотом себя обзывал в тот момент -
я и сам слишком многих ваял и заковывал в камень,
возводил на высокий, холодный, пустой постамент.
В тихом зале музея искусства священные выси
опускаются вниз, останавливая времена,
что угодно с ней можно - обнять, обласкать или высечь,
но уж высечена, словно искра из камня, она.
Спит охранник у входа, в его расписанье по штату
не записаны ни вдохновенье, ни горечь, ни страсть,
он спокоен за строй незабвенных возлюбленных статуй,
их, похоже, никто вовсе не собирается красть.