Григорий Данской
- I -
Сон вязок, как сотовый мед, извлеченный из
родного дупла, прирученный и облюбованный для
побега из предыдущего сна. Превращенный в каприз,
он не прекращается с наступлением дня.
И это весна, кузнечик, это весна, насыть
легкие сывороткой, мутной, как пьяный лед.
По всей земле выступает, смотри, подростковая сыпь,
и в сонных артериях тронулся воск. Плывет.
Тонкий топя хитин, солнечный этот сон
входит в тебя, делая первую завязь того,
что летом внутри тебя просыпается, как камертон
для всех звучащих во сне и вовне тонов.
Звучащий сон, наш с тобой сон, насиженный на
высосанной из пальца пыльце, набегая на ось
своего вращения, лишает нас сна —
нашего сна, хотя мы видим его поврозь...
- II -
В кубометры земного шара пуская жало,
наше жилище негерметично, не держит жара,
не вяжет лыка и не фурычит, но мочит коры,
и, если еще не сгнило, тому виной
золотая жила, протянутая, вроде аорты,
между землей и небом, между тобой и мной.
Подобно тому, как солод собирает солнце,
раннее ранимое солнце, сонно
в весеннее время суток руки из воска,
как два ростка, ты тянешь ко мне, как два
шнура бикфордова, и продолжаешь спать, когда
я горю, как урод в аду на гравюре Босха.
Потребляя это тепло, ты растешь, мне кажется.
И тебя все чаще прельщает
белая кашица, выдавленная из вены яблони.
Становясь выше,
ты ближе к солнцу, как поставленная на ушко игла.
И, над тобой склоняясь, я часто вижу:
раздвигают кожу зеленые два крыла.
Это похоже на треск сучка под давленьем массы,
это как вход иглы медицинской в мясо.
Это почти не больно;
нет повода, чтобы
кричать, плакать; нет смысла штопать.
Это похоже на то, как пролистывают страницу,
похоже на звук, выталкивающий из клетки птицу...
И в птице рвется золотая жилка.
- III -
Любимая,
я пускаюсь в бега, умываю руки — короче, рву
когти из всех пространств, оставленных прежде тобой.
Моя память по всем статьям подобна червю,
который начал питаться собой. Ту боль,
что испытывает человек, не испытывает червь.
В белесом прозрачном теле белесый прозрачный дух
пускает новую, как молодая пружина, ветвь,
которая будет работать теперь за двух.
Любимая,
душно внутри, а вовне иного рода недуг.
Дверь отворя, я способен шагнуть из себя,
утопая по самое небо в яблоневом снегу
под мостом над поземкой незрелых цветочных семян.
Наблюдая ползущий по вертикальной дымной игле
в дверные бреши майский, как жук, сквозняк,
я слышу пенье пружин и вижу, как на стекле
немого ныне окна паучья идет возня.
Любимая,
шагнув из себя, попадаешь впросак меж стен,
где ночью воет волком любая вошь,
и волей-неволей надо мириться с тем,
что, шагнув из себя, обратно уже не войдешь.
Оставив себя позади в полушаге от
себя, я созидаю слова и еще раз слова,
засевая ими бесплотный унгрунд пустот,
чтобы наутро явилась земля, и на ней трава,
дважды картавая, как мальчик еврейский,
четырежды накоротке
с любой из стихий, рвала бы узилище немоты.
И вот на каком-то клочке земли, на каком-то клочке
бумаги из ничего появляешься ты.
Последнее,
что я хотел бы сказать, но уже не имею слов,
останется между нами в той тишине,
что наступит внезапно, пуская на слом
все, что послышалось порознь тебе и мне.
