Догорая дотла,
как ахейская шапка на воре,
тает в небе луна,
и на берег бросается море,
где сидит человек,
отирая соленую влагу.
Он когда-то спешил,
он вернуться мечтал на Итаку.
Но куда торопиться теперь,
если те, кто и помнил, забыли?
Двадцать лет -- это срок,
что длиннее и глубже могилы.
Для чего возвращаться туда,
где у всех помутится от страха?
Невозможно вернуться в свой дом
неоднажды оплаканный тенью из мрака.
Потому-то никак Одиссей
и не может покинуть застолья.
И своей упивается горькой,
своей неотступною болью.
Вот три тысячи лет
собираемся мы на пиру у Киноя.
И опять, и опять на устах у певца
рассыпается Троя.
Все окончилось так,
как о том насквозила Сивилла.
И сбылось, что обещано было
Гекубе, ему и Ахиллу.
Почему так случилось,
и кому эту тайну открою?
Ведь никто, ведь никто не хотел
тогда плыть в эту Трою.
Ну, подумай, кому столько лет
было нужно бросаться на стены?
Неужели им дел не хватало
без этой ничейной Елены?
Для чего ж родилась
эта глупая злая затея?
Разве только, чтоб будущим римлянам
род получить от Энея?
Да, конечно, в преданьях одно,
а на деле бывает иначе.
И кончаются битвы и встречи
не пиром, а плачем.
И хоть медом с вином
заливают нам уши сирены,
но у всех на губах
остается лишь привкус железа и пены.
Так по свету идем,
под плащом согревая тревогу,
только нам не звезда,
а смола освещает дорогу.
И по суше-по морю
снуют деревянные волки,
и торчат из воды
наших странствий немые осколки.
Вот сидит Одиссей,
свое место заняв у огня.
вспоминает, как пахло
в паху деревянном коня,
как трещали троянские шлемы
от каждого взмаха,
и как страшно кричала
и билась в покоях своих Андромаха.
А потом он на берег идет,
и скитаньем, и вымыслом полный,
и торопит начать,
и гонит огромные волны,
и по лунной дороге
навстречу Эгейскому мраку
опускает лицо,
и плывет на Итаку.
И хотя, и хотя на мизинец
ему не оставлено веры,
он глядит тяжело, как за мысом
вдали исчезают триеры.
Для чего он старался,
бессмертных противился воле?
И глаза его тускло мерцают в ночи
и сливаются с морем...
