Андрей Ширяев
I
Ни слова, ни боли, ни искры, ни искренней лжи
для странного этого черного на развороте
страниц, где одно только слово пустыня лежит,
стократно, барханно умножено.
Тянущей ноте
не столько дано выковыривать душу из-под
обглоданных ребер, обтянутых фирменным хлопком,
но, паче сомнений, глотком контрабандного мокко
тянуть, стимулировать, близить грядущий исход.
II
Какое-то небо нездешнее с тощей звездой
меж парой сферических лун, отражЈнных в канале;
канал, словно червь, передавленный чьей-то пятой,
спешащей добраться до храма чужих вакханалий;
вакханка, чье тело - живая слепящая ртуть,
тревожит и травит дурманной тоской испарений
сладчайших и страшных. И не удержавшийся в крене
не сможет поверхности сна от себя оттолкнуть.
III
Но сон, как и явь - состояние жизни; вполне
возможно, что смерти из них максимально подвластна
вторая, а именно - явь. Разрушенье во сне
всегда предпочтительно, так как всегда безопасно.
И только во сне эту чашу прекрасного рта,
до края налитую терпким бальзамом иль ядом,
к губам подношу, как известный герой Илиады,
а, может, и автор, ослепший, не помню - когда.
IV
Остатками зренья уродец, подобье совы,
являя собой наихудший пример благородства,
уверит вас в мысли, что правы, конечно же, вы,
и сгинет в пространстве на грани распада и скотства.
И что там ему в изолгавшейся вязкой ночи
приснится, привидится, встретится, станет расплатой
за хриплые звуки иссохших мелодий разлада,
за внутренний холод, который - лечи не лечи -
V
не вытравишь ни алкоголем, ни теплой рукой,
свершающей пассы вблизи спазматической мышцы.
Игрушечный заяц, набитый сопревшей трухой,
напротив пластмассовой куклы, забывшей умыться,
не менее страшен, напыщен и попросту глуп,
чем этот сентябрь в обрамлении Черного моря,
платанов и дам, увлеченных подсчетом калорий
в моркови на ужин, во мне и в луне на углу.
15.09-5.10. 1990,
Одесса
