Андрей Ширяев
- 1 -
Поздним летом в унылой Москве
жар отходит от камня. Кривей
мостовые, грязнее вода
под мостами, чьи грузные тени
проминают поверхность, когда
потускневших пернатых орда
покидает остывшие стены.
Все уходят куда-то на Юг,
к одичалому морю. Поют
нечто странное в странном своем
и почти неподвижном исходе
в облака, в чуть заметный проём,
где и мы, задыхаясь, поём,
покорившись тоске и природе.
Жить в отечном отечестве. Знать
наперед. Обветшалую снасть
обновляя, предчувствовать день,
может быть - не охоты, но - ловли
тощей рыбы в холодной воде.
Не дойти и уснуть на гряде,
приспособив садок в изголовье.
Ты не видишь меня. Для тебя,
в окаянные трубы трубя,
поднимается рать и растут
вертикальные ливни, и волны
прочь уснувшую рыбу несут.
Ты не плут. Ты не выживешь тут.
Я не выживу там. И - довольно.
- 2 -
Вольно ж тебе, Москва, бродяжка, магдалина,
выказывать свой нрав и юбками вертеть;
Садовое кольцо - суть лампа Аладдина,
где то ли умер джинн, то ли забрел в вертеп
к девицам и запил на деньги Соломона,
и пропил все, но горд - дитя Востока! - где
и крез от зноя пьет зеленый чай с лимоном,
и нищий пьет шербет, и тянутся к воде
торговцы и рабы, поскольку для природы
неважно, чем набит твой пояс, и важна
лишь влага, говорю; где на краю восхода
рыдает муэдзин, опившийся вина
с такими же, как сам, святошами в законе,
чьи бороды растут - поверишь ли - винтом,
и в унисон ему фрондирует в загоне
непоеный ишак с отвислым животом,
бедняга. Впрочем - блажь. Москва моя, потухни,
прислушайся ко мне: я был и был таков,
и был таков всегда. Остался свет на кухне,
где пел мне по ночам маэстро Кочетков,
грузинские усы расправив, точно птица -
могучие крыла, то весело, то зло...
Прислушайся, Москва, прислушайся: стучится
случайный шмель копьем в распятое стекло.
- 3 -
Закрывая сезон разговоров за чаем,
за портвейном, за чачей, все одно - разговоров,
диалогов, полемик, бесед - замечаешь,
что наука не впрок, что зло и печально
снова рыл огород, беззастенчив, как боров
переживший сородичей, знающий точно,
что спасения нет, и что даже не брезжит
воскрешенье, и близится праздник лубочный,
и родится один, а другого зарежут
и съедят, покрестившись, впрок заготовят
колбасы и копченостей, дико напьются,
будут жен колотить и бакланить пустое;
девки воском закапают темное блюдце
и такое увидят, что, Господи Боже,
визгу будет до света...Ударься о стену,
обернись муравьем или гадом, но все же
встанет рядом такой же, назначивший цену
за тебя, за деянья твои - в наказанье,
в поощренье - едино; затихни и следуй
тощей нитью в узоре чужого вязанья
бесконечно. Молчи. Улыбайся соседу.
Отправляйся на площадь, пытайся молиться,
запрокинувшись ликом к бесцветному небу,
и в толпе со следами вырожденья на лицах
отражайся другим, не поддавшимся гневу,
не подавшимся в судьи, чьи дрожащие плечи
увядают под черными листьями мантий
и хрустят убежденно, что было бы легче
осуждать под вино и свинину в томате,
непременно. Но полно. Сезон закрывая,
уходи по кривой к своему захолустью,
где сбываются сны и ржавеют трамваи,
и блуждает река, потерявшая устье.
