Михаил Волков
Серый дом на горе. Окна слепо таращатся.
Липким запахом тянет из черных глазниц.
С потемневших портретов глядят чьи-то пращуры,
и на лестнице шорох крысиной возни.
В тесной комнате мебель с нелепыми формами,
и в углу притаился, невзрачный собой,
низкий столик железный с двумя телефонами:
желтым, как ненависть, и белым, как боль.
Если ненависть душу заполнит тяжелая
и застынет от верха до самого дна,
приходи в этот дом и, подняв трубку желтую,
называй, называй, называй имена.
А в ответ тишина, словно рыба безглазая,
зашевелится в трубке и в стенах сырых,
и, все те, имена чьи тобой были названы,
незаметно исчезнут, как не было их.
И настанет покой на земле. И настанет покой.
Не зажгутся вечерние окна там, где нет ни души.
И пиджак у тебя на плечах вдруг изменит покрой,
будто кителем был он когда-то, да вспомнить решил.
И погаснет свет над землей. И закончится свет.
И во тьме расплодятся собаки звериных пород.
И утешить надо бы вдов, да и вдов-то нет.
И сирот приласкать хорошо-бы, да уж нет и сирот.
Ах, как больно порой. И как близко отчаянье.
И как тянет войти, к белой трубке припасть.
Но молчит телефон, словно гений молчания,
а на дальнем конце ни врагов, ни лекарств.
Мы покрасим все стены и рамы оконные,
всех повыгоним крыс, чисто вымоем пол.
Только что же нам делать с двумя телефонами -
желтым, как ненависть, и белым, как боль.
Их в окно бы, в окно, в тишину потаенную, -
милосердной рукой оборвать провода.
Но коснутся друг друга концы оголенные,
и случится беда, и свершится беда.
Полетит тот сигнал в коммутатор таинственный
и вернется назад, как нелепый приказ.
И мы все, и друзья, и родные, и близкие
незаметно исчезнем, как не было нас.
1986
